Неточные совпадения
Войдя в свою улицу, он почувствовал себя
дома, пошел тише, скоро
перед ним
встал человек с папиросой в зубах, с маузером в руке.
Она снова тихонько заплакала, а Самгин с угрюмым напряжением ощущал, как завязывается новый узел впечатлений. С поразительной реальностью
вставали перед ним
дом Марины и
дом Лидии, улица в Москве, баррикада, сарай, где застрелили Митрофанова, — фуражка губернатора вертелась в воздухе, сверкал магазин церковной утвари.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин
встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем кабинете. Все в
доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась
перед печью и, не мигая, смотрела в огонь.
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу.
Дома, сунув записку в руку Николая, она
встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
Оставшись одна, она подошла к окну и
встала перед ним, глядя на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных
домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок…
Спросите у Карпущенкова, зачем ему такое пространство земли, из которой он не извлекает никакой для себя выгоды, он, во-первых, не поймет вашего вопроса, а во-вторых, пораздумавши маленько, ответит вам: «Что ж, Христос с ней! разве она кому в горле
встала, земля-то!» — «Да ведь нужно, любезный, устраивать тротуар, поправлять улицу
перед домом, а куда ж тебе сладить с таким пространством?» — «И, батюшка! — ответит он вам, — какая у нас улица! дорога, известно, про всех лежит, да и по ней некому ездить».
И прошлое
вставало перед ней с какой-то манящей прелестью, то прошлое, когда в усадьбах вырастали заколдованные царевны, ждавшие своих героев, когда в них жили блестящие господа, когда они съезжались в прекрасных
домах, окруженных парками…
В базарные дни, среду и пятницу, торговля шла бойко, на террасе то и дело появлялись мужики и старухи, иногда целые семьи, всё — старообрядцы из Заволжья, недоверчивый и угрюмый лесной народ. Увидишь, бывало, как медленно, точно боясь провалиться, шагает по галерее тяжелый человек, закутанный в овчину и толстое,
дома валянное сукно, — становится неловко
перед ним, стыдно. С великим усилием
встанешь на дороге ему, вертишься под его ногами в пудовых сапогах и комаром поешь...
Уже при въезде во двор Кожемякин испуганно почувствовал, что
дома случилось неладное; Шакир, ещё более пожелтевший и высохший, бросился к нему, взвизгивая и всхлипывая, не то плача, не то смеясь, завертелся, схватил за руку, торопливо ввёл в
дом, прихлопнул дверь и
встал перед ним, вытянув изрезанную морщинами шею, захлёбываясь словами...
— Я и на вас, ваше превосходительство, буду жаловаться, извините меня, — продолжал Мановский, уже
вставая, — так как вы выдаете хоть бы нас, дворян, допуская в
домах наших делать разврат кому угодно, оставляя нас беззащитными.
Перед законом, полагаю, должны быть все равны: что я, что граф какой-нибудь. Принимая присягу, мы не то говорим
перед крестом.
И сердце Дуни покорилось;
Его сковал могучий взор…
Ей
дома целу ночь всё снилось
Бряцанье сабли или шпор.
Поутру,
встав часу в девятом,
Садится в шлафоре измятом
Она за вечную канву —
Всё тот же сон и наяву.
По службе занят муж ревнивый,
Она одна — разгул мечтам!
Вдруг дверью стукнули. «Кто там?
Андрюшка! Ах, тюлень ленивый!..»
Вот чей-то шаг — и
перед ней
Явился… только не Андрей.
«Хорошо
дома!» — думал Назаров в тишине и мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она
вставала в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля. В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая в округе, мирно, в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому
передать накопленное добро — умные руки примут его…
Чем темнее становилось вокруг, тем всё более ярко
вставал перед глазами Николая красный кирпичный
дом, замкнутый в полукольце сада, пышно убранного белыми цветами.
Дома он изводил жену и дочь Островским, а в гостях у пациентов любил декламировать никитинского «Ямщика», причем неизменно для этого
вставал, переворачивал
перед собою стул и опирался на его спинку вывороченными врозь руками.
«Ну, как бы то там ни было, а уж теперь поздно!» — злобно решил он,
вставая с извозчика
перед домом, где жили Стрешневы. «Пусть оно и нехорошо… Пусть даже подло, но… Цезарина… Это женщина, которая и из подлеца сделает честного человека, и из честного — подлеца!.. А она для меня все!.. Помоги же мне, Цезарина!»
Вотчинные права барина выступали и передо мною во всей их суровости. И в нашем
доме на протяжении десяти лет, от раннего детства до выхода из гимназии, происходили случаи помещичьей карательной расправы. Троим дворовым «забрили лбы», один ходил с полгода в арестантской форме; помню и экзекуцию псаря на конюшне. Все эти наказания были, с господской точки зрения, «за дело»; но бесправие наказуемых и бесконтрольность карающей власти
вставали перед нами достаточно ясно и заставляли нас тайно страдать.
Он не закричал, не
встал, хотя ему очень жаль было этого
дома, в котором он родился, вырос и с которым были связаны его детские воспоминания.
Дом этот он любил как что-то родное, близкое его сердцу, и вот теперь этот
дом горит
перед его глазами, и он, Николай Герасимович, знает, что он сгорит, так как ни во дворе, ни на селе пожарных инструментов нет, а дерево построенного восемьдесят лет тому назад
дома сухо и горюче, как порох.
Утром, когда я,
встав от сна, стою
перед зеркалом и надеваю галстух, ко мне тихо и чинно входят теща, жена и свояченица. Они становятся в ряд и, почтительно улыбаясь, поздравляют меня с добрым утром. Я киваю им головой и читаю речь, в которой объясняю им, что глава
дома — я.
С мучительной яркостью и болью
перед ним
вставало сознание ужасной бессмысленности его жизни, — и тогда Николай Иванович пил запоем по две недели, в одном белье просиживая
дома с одувшейся багровой физиономией.